---------------------------------------------------------------
© Copyright Дмитрий Горчев
WWW: http://www.gorchev.spb.ru/
Email: gorchev@neva.spb.ru
Date: 20 Sep 2001
---------------------------------------------------------------
сволочи
блядь
борода
мудак
красавец
мерзость
мерзость
загадка
фокусник
троллейбус
о влюбленных
события
совесть
птица мира
музычка
плохая сказка
план спасения
Иногда в мою дверь звонят сволочи.
Хорошие правильные люди не звонят никогда, потому что не могут найти
звонка. Я сам-то его однажды нашел совершенно случайно, где-то на лестнице.
Хорошие правильные люди в мою дверь всегда стучат. Или тихо скребутся.
Или тяжело под ней вздыхают, потому что если хорошего человека не впустить
вовремя, он запросто может умереть и ровно никто на всем этом белом свете
его не хватится, потому что он и при жизни-то никому мозгов не ебал.
А вот сволочи, они не такие. Они давят толстым бестрепетным пальцем на
мой звонок, и ничегошеньки у них внутри не дрогнет. Я может и сам-то на этот
звонок давить опасаюсь -- мало ли чего: вдруг откроется дверь совсем не той
квартиры, и выйдет оттуда коля, да как спросит: "А ты кто? Не иначе как мою
жену ебать пришел?"
Или хуже того, пригласит с собой выпить.
Нет, не жму я никаких звонков, и вам не советую.
Клавдия Ивановна была страшная блядь.
Бывало, бухгалтер Василий Андреевич подойдет к ней после работы,
ущипнет: "А не предаться ли нам, любезнейшая Клавдия Ивановна, плотской
любви?" Клавдия Ивановна от такой радости тут же на стол валится и вся
пылает. А Василий Андреевич в штанах пороется, вздохнет, очечки поправит:
"Пошутил я, Клавдия Ивановна, вы уж не обессудьте. У меня же семья, дети,
участок. Приходите в гости, я вас икрой баклажановой угощу, сам закатывал".
"Дурак вы, Василий Андреевич, -- отвечает Клавдия Ивановна, вся красная,
неудобно ей. -- И шутки у вас глупые. У меня у самой этой икры сорок две
банки. Подумаешь, удивили".
Еще Клавдия Ивановна часто водила к себе домой мужчин. Ей было все
равно -- хоть кто, хоть забулдыга подзаборный, никакой в ней не было
гордости.
Приведет такого, чаю ему нальет. А он сидит на табуретке, ерзает:
"Может по рюмочке, для куражу?"
Ну, нальет она ему водочки в хрустальную рюмочку и огурчик порежет. "А
вы что же не выпиваете?" -- спросит мужчина. "Ах, я и так как пьяная", --
отвечает ему Клавдия Ивановна низким голосом, и грудь у нее вздымается.
Мужчина прямо водкой поперхнется и, пока Клавдия Ивановна постель
расстилает, залезет он в холодильник и всю остальную бутылку выжрет без
закуски. Вернется Клавдия Ивановна в прозрачном розовом пеньюаре, а мужчина
уже лыка не вяжет. Дотащит она его до кровати, он ей всю грудь слюнями
измажет и захрапит.
Таких мужчин Клавдия Ивановна рано утром сразу же прогоняла, даже
оладушков им не испечет.
Однажды Клавдия Ивановна пошла давать объявление в газету. Так, мол, и
так, хочу мужчину. Вот до чего довела блядская ее натура.
А в газете сидит тоже женщина, но немного помоложе: "Нет, -- говорит,
-- у нас культурная газета, мы такого объявления дать не можем".
"А какое можете?" -- интересуется Клавдия Ивановна. "Ну, какое..., --
задумывается та, -- Женщина ищет высокооплачиваемую работу... Женщине нужен
спонсор..." "Это что же, -- удивляется Клавдия Ивановна, -- за это еще и
деньги брать? Да нет, я же просто так, задаром". "Что? -- удивляется женщина
из газеты, -- задаром? Неужели так уж приспичило?" И смотрит на Клавдию
Ивановну с отвращением: вот, думает, блядь какая! Саму-то ее главный
редактор по пятницам прямо на ковролане ебет, а она ничего, зубы стиснет и
терпит, потому что детей-то кормить надо. Работу где сейчас хорошую найдешь?
Да и редактор, в общем-то, неплохой, не извращенец какой-нибудь.
"Нет, -- говорит, -- вы, женщина, лучше ступайте себе
подобру-поздорову, не приму я от вас никакого объявления".
Так и ушла Клавдия Ивановна ни с чем.
А по дороге домой напал на нее сексуальный маньяк.
Выскакивает он из кустов, плащ распахивает: "Ха!" -- кричит. "Ах! --
восклицает Клавдия Ивановна, -- Глазам своим не верю!" "Это хуй! -- говорит
маньяк. -- И сейчас я этим хуем буду вас по-всякому насиловать!" "Ах,
по-всякому!" -- совсем млеет Клавдия Ивановна и падает в обморок.
Приходит она в себя, а маньяк рядом стоит: "Что это вы тут в обморок
валитесь, -- спрашивает он ее строго, -- Я бесчувственное тело не могу
по-всякому насиловать". "А какое тело вы можете насиловать, мой зайчик?" --
спрашивает Клавдия Ивановна и стягивает рейтузы.
Маньяк от этих рейтузов совсем сник. "Нет, -- говорит, -- вы уж идите,
женщина, только не рассказывайте про меня никому, а то подкараулю и убью
зверски".
"Да что вы, -- отвечает Клавдия Ивановна и сумочку подбирает, -- Зачем
мне рассказывать. Пойдемте лучше ко мне, я вас чайком напою. Замерзли тут,
наверное, в кустах, в плащике-то на голое тело. Еще простудитесь".
Привела она его к себе домой, напоила чаем с яблочным пирогом, рюмочку
налила и все смотрит с надеждой: может насиловать начнет? А он пригрелся и
на жизнь свою маньяческую жалуется: как одна женщина его дихлофосом
обрызгала, как подростки на дерево загнали... Пожалела его Клавдия Ивановна,
дала ему кальсоны отца своего покойника и постелила ему в зале. Всю ночь
прислушивалась: не подкрадывается ли? А он посапывает, спит как убитый,
видно и правда несладкая у маньяков жизнь, намаялся.
Утром маньяк снова было к себе в рощицу засобирался, но вдруг
раскашлялся, температура у него поднялась, видать действительно простыл
совсем. Клавдия Ивановна напоила его чаем с малиной, дала аспирину и
строго-настрого приказала лежать под одеялом. Замочила его плащик в тазике и
на работу пошла, будь что будет. Ограбит -- значит судьба ее такая.
Возвращается вечером, волнуется -- а как правда ограбил? Нет, стоит
маньяк на кухне в кальсонах и глазунью себе жарит. "Извините, -- говорит, --
я тут пару яичек у вас позаимствовал, кушать очень хочется". "Ой, да что вы!
-- всплескивает руками Клавдия Ивановна, -- Там же супчик в холодильнике
нужно разогреть! И мясо по-французски я сейчас в чудо-печке поставлю.
Яичница -- это что за еда!"
Так и прижился у нее маньяк. Оказался он мужчиной неплохим,
положительным. Полочки на кухне сделал, мусор выносит, на базар за картошкой
ходит. Одна беда -- никак он себя как мужчина больше не проявляет. Клавдия
Ивановна уж и так, и эдак: из ванны будто случайно промелькнет, тесемочка у
нее с плеча упадет, котлетки ему накладывает и бедром заденет. А тот только
загрустит, и все.
Однажды Клавдия Ивановна подсмотрела, как он надел старенький свой
плащик на голое тело, встал перед зеркалом, распахнул и шепотом "Ха!"
говорит. Посмотрел он на себя внимательно, вздохнул, надел кальсоны и пошел
выносить мусор.
А однажды маньяк говорит: "Вы уж извините, Клавдия Ивановна, но
чувствую я зов своей маньяческой натуры. Должен я немедленно пойти в рощу и
кого-нибудь по-всякому изнасиловать". "Ну, меня изнасилуйте" -- предлагает
Клавдия Ивановна. "Что вы, что вы! -- говорит маньяк, -- Я вам так обязан,
вы столько для меня сделали. Что я, зверь совсем что ли?"
Скинул он кальсоны, вытащил из шифоньера плащик и ушел.
Клавдия Ивановна весь вечер проплакала, а потом заснула. "Все равно
вернется, -- думает. -- Проголодается и вернется".
Но маньяк так и не вернулся.
Старухи на лавочке рассказывали, что, будто бы в роще нашли удавленника
-- голого мужчину в плаще. Но эти старухи и не такого наплетут. Им лишь бы
языки чесать.
Петр Семенович всю жизнь носил фальшивую бороду.
Понятно, что просто так фальшивой бороды никто носить не станет, потому
что она чешется, колется, отклеивается и вообще доставляет много хлопот.
Поэтому фальшивые бороды носят только по каким-то важным поводам. Скажем,
вам необходимо кого-то зарезать. Казалось бы, тут фальшивая борода может
прийтись кстати -- приклеили, зарезали кого нужно, и выбросили бороду в
мусор от греха подальше. Но милиция тоже не лыком шита: она может запросто
приклеить вам первую попавшуюся бороду и показать вас старушке, которая как
раз у того, кого вы зарезали, хотела пустую бутылочку попросить. А уж если
вам правильную бороду приклеить, то вас и трезвый человек как Карла Маркса
опознает, а что уж там говорить про с утра пьяную старушку. Вот вы и
попались, даже если в этот раз и не вы резали. Осторожнее нужно, с
бородами-то.
А Петр Семенович придумал очень хитрую штуку: он наклеивал бороду
только тогда, когда вел себя прилично -- ходил на службу, здоровался с
соседями, выносил мусор или голосовал за какого-нибудь депутата. А потом за
угол свернет, бороду отклеит -- и чистая сволочь: всех ограбит, а кого не
ограбит, тому в рожу плюнет. Правда, надо сказать честно: убивал он редко.
Ну, если кто-то совсем уж неприятный, он того зарежет, конечно, но без
всякого удовольствия. А вот грабить -- просто за уши его не оттянешь. Ничем
не побрезгует: ясли, собес, дурдом, общество слепых, союз писателей --
святого для него не было. Зайдет и ограбит до нитки.
Милиция свидетелей допросит: кто грабил? Как выглядел? Борода? Усы?
Татуировки? Да нет, отвечают свидетели, неприметный такой, чисто выбритый.
Даже фоторобота приличного не составишь. Один раз милиция к нему домой
пришла, а он дверь открыл, из бороды папироска дымит. Чем могу помочь? --
спрашивает. Ну не могла же у человека за один день такая бородища вырасти?
Соседку потихоньку допросили, а она -- что вы, что вы, говорит, он вчера со
мной здоровался, а борода у него спокон веку, а вот пенсию второй месяц
задерживают, вы уж там разберитесь.
Так и ушла милиция ни с чем.
А Петр Семенович от такой безнаказанности совсем распоясался. Особенно
полюбил он грабить одиноких женщин. Разузнает, бывало, что у какой-то
женщины в Стерлитамаке есть троюродная родственница Ирина Михайловна, и
придет в гости как бы от этой Ирины Михайловны, баночку смородинового
вареньица передать. Женщина одинокая, обрадуется, конечно, чаем его напоит.
И он культурный, вежливый, выбритый и одеколоном пахнет. При этом специально
заранее пуговицу себе на рубашке оторвет и в карман положит. Женщина, как
оторванную пуговицу увидит, так вся задрожит от радости -- неженатый значит.
Рюмочку ему нальет, капусточки наложит, сама насолила, да есть некому.
А он, мерзавец такой, грабит не сразу. Он сначала пообживется, духи
какие-нибудь подарит, выключатель починит, цветочек принесет. У женщины уже
и так рот до ушей, а тут он и вовсе: а что бы, предлагает, нам обои не
переклеить, я, дескать, непревзойденный обойщик. И действительно: заявится
утром с десятью рулонами и по всей квартире их раскатает. Женщине на работу
нужно бежать, а он уже клейстер развел, мебель сдвинул, напевает. Ну и
оставит она его одного в квартире. А когда вернется -- там не то что новых
обоев не наклеено, но и старые гэдээровские ободраны, лампочки все вывернуты
и смеситель в ванной снят. Не говоря уж про деньги и драгоценности, которые
этот негодяй вместе с полотенцами из шкафа уволок. И даже крема для ног не
пощадил, такая сволочь.
Женщина, конечно, бежит жаловаться в милицию. А та, только ее на пороге
завидит, уже вздыхает: тихий? Гладко выбритый? Ну, пишите заявление.
Женщина слезы по лицу размажет, накарябает чего-нибудь и идет в пустую
квартиру на полу спать, а милиция это заявление в папку положит и матом
ругается: никак не может она этого грабителя поймать, хоть лопни. А папка
уже такая толстая, что ее со шкафа никто снять не может -- запихают в нее
очередное заявление кое-как, и все.
А попался он очень глупо: забыл однажды вечером кран на кухне закрыть.
Бабка с нижнего этажа как увидела, что у нее угол мокрый, сразу вызвала
милицию. Когда милиция ему в дверь забарабанила, он вскочил, спросонья
ничего не понимает и бороду забыл надеть. Открыл, бабка-то сразу на кухню
понеслась, а милиция с прищуром смотрит: ага -- тихий, гладко выбритый, все
сходится. И борода на стуле лежит, проветривается. Документики, гражданин.
Началось следствие. Сняли кое-как том со шкафа и три года грабеж за
грабежом расследовали. А на четвертый год милиция за голову схватилась --
дело только до сто сорок седьмой страницы расследовано, при том, что всего
этих страниц тысяча восемьсот сорок две. Задумалась милиция: это что же
получается -- все дела забросить и заниматься одним негодяем тридцать лет
без выходных?
Неизвестно, до чего бы там она додумалась, но к счастью, все решилось
само собой: зашел как-то утром надзиратель в камеру, а Петр Семенович
вытянулся на нарах и руки на груди сложил. И борода у него белая как снег.
Подергали бороду -- настоящая, хотя вчера еще никакой бороды не было, а
сегодня вон какая вымахала, и светится как будто. Та милиция, которая
верующая, даже перекрестилась.
Вот ведь как бывает: жил человек -- сволочь сволочью, а помер -- и
посмотреть приятно.
Николай Константинович был человек неплохой, но совершеннейший мудак.
На иного посмотришь -- ведь свинья свиньей: и в штору высморкается, и
всех женщин за ягодицы перещиплет, и сироте копеечку не подаст, но при этом
не мудак. Люди к нему тянутся, в коллективе его уважают и женщины на него не
сердятся.
А Николай Константинович, хоть и вежливый, и поздоровается, и слова
грубого никогда не скажет, а мудак, и все тут. Люди на него как посмотрят
повнимательнее, так у них сразу кожа на лбу складками собирается. Вот как-то
зашел Николай Константинович в церковь свечечку поставить, а там поп всех
кадилом обмахивает. Всех обмахнул, а как до Николая Константиновича дошел,
так даже споткнулся. Посмотрел на него внимательно, кадило придержал и ушел
в другой угол махать.
Из-за своего мудачества Николай Константинович постоянно попадал в
неприятные истории.
Например, стоит он в очереди за постным маслом, а на него сверху со
ступенек человек валится. Должно быть, этому человеку зачем-то понадобилось
со ступенек свалиться, подумает Николай Константинович и посторонится, чтобы
не помешать. А человек всю морду себе об асфальт и разобьет вдребезги --
припадок у него, оказывается. Вся очередь тут же на Николая Константиновича
нападет: почему, мол, человека не словил? Наверное специально хотел
полюбоваться, как он об асфальт морду разбивает? Ну и накостыляют Николаю
Константиновичу по шее да еще из очереди прогонят.
Или лежит, бывало, кто-нибудь в луже, а Николай Константинович мимо
идет. Уже и за угол повернет, а его хвать за шиворот: почему не остановился,
сукин сын? Может человеку с сердцем плохо? Почему не поинтересовался, мудак?
И опять накостыляют.
Даже те люди, которые к Николаю Константиновичу поначалу неплохо
относились, и те рано или поздно вдруг посмотрят внимательно, сморщатся и
скажут: "Ну и мудак же ты, Николай Константинович!"
А однажды на службе, где работал Николай Константинович, кто-то украл
деньги. Не десять рублей, и не сто, а какие-то огромные тыщи, которых и за
пятьдесят лет не заработаешь. И все на службе знали, что украл их один
пьяница, которого все любили, потому что он кому хочешь последнюю рубаху
отдаст. Жалко было всем этого пьяницу -- у него же детей семь штук и жена
беззаветная труженица на швейной фабрике.
В общем, сговорились все и, когда пришла милиция, показали пальцем на
Николая Константиновича: он, дескать, ботинки себе ни с того ни с сего новые
как раз вчера купил, неизвестно с каких барышей.
Николай Константинович отказывался, конечно, говорил, что на ботинки
полгода копил, но милиция посмотрела на него, поморщилась и отдала его под
суд. В суде прокурор тоже сморщился и потребовал Николая Константиновича
расстрелять. Защитнику Николай Константинович тоже не понравился, но работа
есть работа -- выхлопотал он ему кое-как десять лет строгого режима.
Ну, в тюрьме и хорошему-то человеку не сладко, а уж про мудаков что
говорить.
Хлебнул там Николай Константинович от сих и до сих, но ничего, живой
остался, хотя и не сказать, чтобы очень здоровый. И мало того, что живой
вышел, да еще и секрет с собой вынес, который перед смертью ему бывший дьяк
рассказал, такой же бедолага, как Николай Константинович: про несметный
клад, который закопали в лесу нехорошие мужички, да тут же друг друга и
порешили подчистую.
За такие секреты, конечно, и гроша жалко, да есть видно оно, мудацкое
счастье, а то совсем бы уже ни одного мудака не осталось на всем белом
свете.
Вот и откопал Николай Константинович две закатанные трехлитровые банки,
по горлышко набитые заплесневевшими долларами в роще недалеко от залива, как
дьяк описал.
Высыпал Николай Константинович доллары в полиэтиленовый мешок, развел
костерок, выпил портвейну и поклялся страшной клятвой отомстить всем, кто
его несправедливо в тюрьму упрятал и жизнь его погубил.
Мстить Николай Константинович решил не просто так, а с подковыркой:
чтобы наверняка они знали, от кого к ним гибель пришла и за какие
прегрешения. Просто так пырнуть их ножичком Николаю Константиновичу было
неинтересно -- совсем его мудачество в тюрьме махровым цветом расцвело.
Вот и стал он строить планы. Начать решил с того пьяницы, вместо
которого его в тюрьму посадили.
Разыскал он его в бараке на краю города: к тому времени этот пьяница
совсем уже вдрызг пропился, квартиру сжег, и жена от него ушла. Купил
Николай Константинович пять бутылок водки, пять бутылок самого ядовитого
метилового спирта, какого только можно купить за деньги и пришел к тому
пьянице в гости. А тот как раз валяется на полу со спущенными штанами, лужу
напустил и скулит, потому что похмелиться ему не на что. Налил ему Николай
Константинович стакан -- ожил алкаш. Сели они выпивать. Николай
Константинович слегка только водочки пригубит, а тот прямо стаканами в
глотку заливает, все не нажрется досыта.
А когда Николай Константинович видит, что вот сейчас тот под стол
свалится и захрапит, спрашивает он его тихо: "Узнал ли ты меня?" Тот еще
слегка соображал, присмотрелся он и вздрогнул: "Узнал", -- отвечает. "Так
вот, -- говорит ему Николай Константинович, -- много я по твоей милости горя
хлебнул, да Бог тебе судья, я на тебя зла не держу. Пей, сколько влезет. Вот
тебе еще пять бутылок водки в знак моего прощения".
Надел шапку и вышел из дома. Обернулся, перекрестился: "Ну, вот и
первый" -- говорит.
Только все вышло совсем не так, как ожидал Николай Константинович.
После третьей бутылки метилового спирта треснуло что-то в голове у
пьяницы, явился к нему белый ангел и наплевал ему в морду. От этого тот
немедленно очнулся на уже горящем матрасе. От обиды на белого ангела бросил
он пить напрочь, устроился на работу, честным трудом заработал много денег и
купил себе участок совсем недалеко от города, десять минут ходьбы от
электрички.
"Ну, хорошо, -- подумал Николай Константинович, когда про это узнал. --
С этим мы еще разберемся". А пока занялся вторым -- тем сослуживцем, который
всех подговорил на него пальцем показать.
Разузнал Николай Константинович его телефон и пригласил в ресторан
посидеть, мол, обиды не держу и хочу это отпраздновать. Тот пришел, конечно
-- кто же от дармового ресторана откажется.
Посидели, покушали, вспомнили знакомых, выпили за каждого. Под конец
достает Николай Константинович двести долларов и с официантом
расплачивается. И еще пятьдесят на чай дает. "Ты разбогател, смотрю" --
завидует сослуживец. "Да уж, -- отвечает ему Николай Константинович, -- уже
даже не знаю, куда деньги девать. Я секрет один знаю, хочешь покажу?"
Подходят они к наперсточнику, с которым Николай Константинович заранее
сговорился. Достает Николай Константинович сто долларов, угадывает где
шарик, выигрывает двести. Ставит двести -- выигрывает четыреста. Потом
восемьсот, потом тысячу шестьсот. Наперсточник плачет, карманы выворачивает:
"Ай-ай, шайтан! Детишки кушать что будут!" Рассмеялся Николай Константинович
и все деньги обратно наперсточнику отдал.
"Как ты это делаешь? -- удивляется сослуживец, -- Нельзя ведь у
наперсточника выиграть, я точно знаю!" "А я слова волшебные знаю, --
отвечает Николай Константинович, -- Если по этим словам наперстки слева
направо отсчитывать, то всегда угадываешь. Хочешь, скажу одно слово, раз уж
мы такие друзья? Но помни, что одного слова только на четыре игры хватает".
Сказал Николай Константинович сослуживцу на ухо какое-то дурацкое
слово, распрощался, сел в такси и как будто уехал домой. А сам за углом
остановил машину и подсматривает. Видит: сослуживец тут же назад к
наперсточнику со всех ног бежит.
В общем, сначала, как Николай Константинович с наперсточником
договорился, выиграл его сослуживец бешеные деньги, а потом стал
проигрываться в прах. Все деньги до копейки проиграл, пиджак, часы, и
побежал домой -- за ордером от квартиры. Николай Константинович уже руки
потирает, но дома жена сослуживцу такой ордер показала, что ему пришлось на
неделю бюллетень брать, потому что на улицу выйти неудобно.
Через неделю выпустила его жена за продуктами, тот конечно сразу
побежал искать наперсточника, но на том месте где был наперсточник, сидит
тетка в желтой телогрейке и через мегафон билеты какой-то телевизионной
лотереи продает. Делать нечего -- накупил он на все деньги билетов, заполнил
их слева направо по волшебному слову и в ящик бросил.
А в воскресенье выиграл он по этим билетам трехкомнатную квартиру в
Москве, автомобиль Рено, поездку на двоих в Испанию, куклу барби и
двенадцать миллионов рублей. Даже лотерея от такого выигрыша чуть не
закрылась. Но отдали ему все честно. По телевизору показали и потихоньку
предупредили, что если еще раз его в этой лотерее заметят, то пусть не
обижается.
Опять ничего у Николая Константиновича не вышло. "Ладно, -- думает он,
-- что-то я в этот раз перемудрил. Да не беда -- никуда они не денутся, вот
только еще одно дельце закончу, и займусь ими как следует".
Следующее дело у Николая Константиновича было совсем другое: на этот
раз он решил отблагодарить защитника, который его от расстрела спас.
Наученный опытом, не стал он сильно мудрить, а просто засунул по одной
бумажке в щель под дверью адвоката десять тысяч долларов сотенными и
записку: так, мол, и так, спасибо вам от такого-то.
А через два дня того адвоката нашли на кухне с головой в духовке. Что?
Почему? Так и не выяснили.
Николай Константинович, как узнал про адвоката, пересчитал свои деньги
(осталось у него ровно пятьсот долларов), пошел в магазин, купил ящик водки,
пришел домой, запер все двери, задернул шторы и пил неделю беспробудно.
Когда водка кончилась, вышел из дома, купил еще ящик и пил еще неделю. Через
месяц пришел хозяин квартиры с милицией и выбросил Николая Константиновича,
который к тому времени мог только на полу лежать, на улицу. Николай
Константинович кое-как заполз в подвал и стал бомжом.
Жизнь у бомжа не такая уж и тяжелая: главное, утро пережить, а там
бутылочек насобирал, напился -- вот и счастье. К вечеру очухался -- кругом
все пиво пьют: там бутылочку бросят, там из пластмассового стакана не
допьют.
Одно Николай Константинович знал точно: если он к кому-то подойдет и
попросит пустую бутылочку оставить, то ее лучше об стену разобьют, но ему не
отдадут. "Иди, -- скажут, -- иди. Нечего тут над душой стоять, мудила".
Поэтому надо подкараулить, когда бутылку в урну кинут и сразу хватать, пока
другие бомжи не забрали.
Иногда Николай Константинович даже, как нормальный человек, что-нибудь
в магазине покупал -- хлеба полбуханки или колбасы печеночной. Продавцы,
конечно, морщатся, не нравится им, как Николай Константинович пахнет, но
продадут -- деньги есть деньги.
Как-то раз Николай Константинович покупал себе дарницкого хлеба на
ужин, спиртом он уже в аптеке в метро запасся, а тут протискивается в
магазин Людмила Филипповна. Она тоже когда-то была нормальной женщиной, на
службу ходила, как и Николай Константинович, а потом что-то с ней такое
приключилось, вот и запила Людмила Филипповна. По вечерам она, как
наклюкается, так всем рассказывает, как дошла до жизни такой: пристанет к
какому-нибудь мужчине, который пиво пьет и несет околесицу про польскую
панночку, у которой в няньках служила. Тот, чтобы отделаться, ей пива и
оставит.
Но в этот день, видно, дела у Людмилы Филипповны шли плохо, потому что
была она почти не пьяная и с новым синяком. Протиснулась она бочком мимо
очереди, схватила бутылку водки и бросилась бежать. А в чеботах, да на два
размера больше, куда она убежит? Да хоть бы и без чебот, все равно свалится
через десять метров. Охранник в камуфляже даже не сильно быстро за ней и
припустил. Свалилась Людмила Филипповна, бутылку к груди прижала, лежит, не
шевелится. Охранник пнул ее по зубам -- отдавай, мол. А та только крепче
бутылку прижимает. "Ах ты, сука", -- говорит охранник и замахивается
дубинкой.
Тут Николай Константинович, который все это видел, поднатуживается и
блюет прямо на прилавок. Не то, чтобы он подумал так спасти Людмилу
Филипповну от охранника, он давно уже ничего не думал. Просто поднатужился и
наблевал. Продавщица как заголосит!
Охранник тут же, конечно, Людмилу Филипповну бросил и к Николаю
Константиновичу побежал. А тот что? -- стоит себе, полбуханки дарницкого в
руках держит.
Людмила Филипповна потихоньку очухалась, уползла куда-то к себе,
вылакала бутылку и заснула счастливая. А Николая Константиновича охранник
оттащил за шиворот к мусоросборнику и бросил там валяться на снегу.
Николай Константинович еще немного соображал и даже попробовал ползти в
свой подвал, но далеко уползти не смог, достал из-за пазухи спирт, он
почему-то не разбился, когда Николая Константиновича пинал охранник, выпил и
заснул.
Там его и нашли бомжи во время утреннего обхода помоек.
После того, как милиция унесла Николая Константиновича закапывать на
другой помойке, бригадир бомжей встал на ступеньку станции метро и произнес
речь:
"Сдох Колька, -- сказал бригадир. -- Был он мудак -- и сдох как мудак.
Да и хуй с ним!"
Петр Федорович был прекрасен как утренняя звезда.
Когда он заходил, например, в паспортный стол за справкой, снимал
шапку, и его золотые кудри рассыпались по плечам, все паспортистки
немедленно валились со стульев на пол и стонали. Одну делопроизводительницу
даже пришлось вести в амбулаторию, потому что она, перед тем, как
повалиться, успела прижать к груди электрическую пишмашинку. Килограмм
двадцать, не меньше. Два ребра треснули.
Если какая-то женщина видела Петра Федоровича больше пяти минут, она не
могла забыть его всю жизнь. Она обязательно бросала мужа, детей, работу,
спивалась, и скоро ее видели на помойке с беломором в зубах.
Петр Федорович был человек не злой и очень переживал от таких женских
неприятностей.
Он даже старался пореже выходить из дома. Но, как известно, за красивые
глаза никто денег платить не станет, а пищу тоже надо на что-то покупать.
Поэтому Петру Федоровичу, хочешь-не хочешь, выходить приходилось. Тогда он
заматывал лицо шарфом, но и это часто не помогало, потому что развеется
из-под шарфа прядь волос -- вот и еще одна женщина в холодной луже валяется.
Тогда Петр Федорович придумал вот что: он перестал мыться и расчесывать
волосы. Он нашел в мусоросборнике самую вонючую телогрейку и никогда ее не
снимал. Кроме того, он теперь все время шмыгал носом, чесал яйца, ковырял в
носу, харкал на пол и вообще вел себя как свинья. Сначала ему самому было
это неприятно, но вскоре он втянулся и привык. Он начал крепко выпивать и
жрать все, что попадалось под руку, хоть из урны, ему было все равно, от
этого он безобразно разжирел и постоянно рыгал и икал. Потом он подхватил
глисты и стал тощий как жердь. В целом же, Петр Федорович стал такой редкой
скотиной, что даже милиция, которая чего только не навидалась, и та, как
проходит мимо Петра Федоровича, так обязательно пнет его сапогом под жопу.
Тот в грязь повалится, хрюкает там, ворочается, сволочь, просто утопить
хочется, такой он неприятный.
Один милиционер, молодой, однажды так увлекся лупить Петра Федоровича
дубинкой по голове, что еле его оттащили. Пришлось отвести этого милиционера
в отделение, налить ему стакан водки и отправить домой от греха подальше.
Однажды Петр Федорович сошелся с одной женщиной.
Звали женщину Клара Борисовна. Она была не такая забулдыга, как Петр
Федорович, но тоже любила вечерком клюкнуть водочки да и поплакать по судьбе
своей женской, незавидной, не той, о которой в девушках мечтала. А Петр
Федорович, хоть и неприятный, но все равно какой-никакой мужчина -- иной раз
кран починит, а то и колбасы грамм двести принесет.
А однажды проснулась Клара Борисовна среди ночи и посмотрела на Петра
Федоровича. Он храпит, во сне чавкает, но как-то так луна его при этом из
окошка освещает, что Клара Борисовна прямо с размаху на пол и села.
Проснулся утром Петр Федорович -- нет Клары Борисовны. День прошел,
вечер настал. Тогда Петр Федорович почувствовал недоброе, побежал на базар,
и действительно: Клара Борисовна там уже возле пивного ларька с выбитым
зубом пляшет.
Подбегает к ней Петр Федорович -- и клац ей с ходу в челюсть! Клара
Борисовна плясать перестала и смотрит на него мутными глазами, но уже видно,
что чуть-чуть в себя приходит. Пнул ее Петр Федорович для верности пару раз
в брюхо и отволок за волосы домой. Там Клара Борисовна выпила рюмочку,
совсем очухалась и заснула.
С тех пор Петр Федорович стал за собой внимательно следить: чтобы
вечером трезвым прийти -- такого он себе не позволял. Придет, еле на ногах
держится, Клара Борисовна хайло, конечно разинет, а он ей: "сдохни, жаба!"
Подерутся немного, водочки выпьют и спать лягут.
Сынок у них родился.
Петр Федорович, пока Клара Борисовна была беременная, сильно переживал,
но ничего, все обошлось, хороший мальчик получился. Ножки кривенькие, лобик
низенький, глазки выпученные. Не балуется. Молчит. Козюлю из носа достанет,
съест и дальше молчит.
Тьфу-тьфу-тьфу.
* * *
В самые горькие минуты своей жизни забывает человек вопросы, которые
казались ему такими важными еще вчера, и остаются лишь те из них, на которые
все равно однажды придется дать ответ: "Кто ты?", "Где ты?", "Откуда ты?",
"Зачем ты?"
И милиция, как базисная и примитивнейшая субстанция бытия, задает
всякому, попавшемуся к ней в руки, именно эти простые и важные вопросы.
И человек потрясен: не может он дать ответа! Даже такого ответа,
который удовлетворил бы, нет, не вечность, а хотя бы вот эту милицию. "Боже
мой! -- думает человек, -- Я никто! Я нигде, ниоткуда и никуда! Я ни для
чего! В тюрьму меня! В камеру! И -- по яйцам меня, по почкам, и воды не
давать, и поссать меня не выпускать! Ни за что!"
И милиция, даром, что примитивнейшая субстанция, сокровенные эти
желания немедленно угадывает и исполняет все до единого. Простыми словами и
движениями убеждает она человека в том, в чем не смогли его до того убедить
ни Иисус Христос, ни исторический материализм: что червь он и прах под
ногами, что винтик он кривой и гвоздик ржавый, и тьфу на него и растереть
уже нечего! И по еблищу ему, которое разъел на всем дармовом,
незаработанном, незаслуженном и неположенном. И забывает человек гордыню
свою вчерашнюю непомерную, и лепечет: "Товарищ сержант..." А товарищ сержант
его дубинкой по ребрам и сапогом под жопу. И лязгает дверь, и засыпает тварь
дрожащая, права не имеющая.
Да и хуй с ней.
2000
Санкт-Петербург
ст. м. "Проспект Просвещения"
Мерзость появляется постепенно.
Вот раздается звонок в дверь. Мы, сопя, кряхтя и, кашляя,
медленно-медленно натягиваем штаны и, шаркая рваными тапками, бредем
открывать. Открываем, а там никого нет. Но воняет страшно. Хотя, может быть,
это подростки опять в лифте насрали.
Потом звонит телефон. Алло!, кричим мы, алло! А в трубке кто-то чавкает
и сморкается.
Тут мы чувствуем, что за окошком как-то нехорошо. Выглядываем -- а там
глаз литров на пять. Качается в воздухе и слезы льет по судьбе своей
одноглазой. Тыкаем мы в него палочкой, а он хлюп -- и сдувается. И висит на
палочке, как пенка от какао. Гадость ужасная.
После этого мы собираемся погладить штаны. А в розетке кто-то сопит и
штепсель наружу выпихивает. Получается, что там кто-то живет и на нашем
электричестве морду себе наедает. А счетчик, между прочим, крутится.
И вообще, чувствуется, что в доме завелась какая-то мерзость: вот
приходим мы с работы -- и наступаем носком в целую лужу соплей. Потом еще
замечаем, что окурки в пепельнице кто-то жевал.
Очень нам все это не нравится.
А однажды заходим мы на кухню, а мерзость тут как тут -- уже в мусорном
ведре роется: чего бы вкусненького слопать. Но мы ее пока подробно
рассматривать не будем, потому что очень уж она противная.
Но в конце-то концов рассмотреть придется, куда денешься.
Поначалу мерзость еще новенькая, вся в свежих соплях, и деловитая как
таракан. Все ее усы, щупальца, жвалы, буркалы, присоски и бородавки
постоянно движутся сами по себе как попало. И сама мерзость все время
копошится, зевает, сморкается, шебуршит, вздыхает и почесывается как Акакий
Акакиевич за стаканом чаю, потом какую-нибудь дрянь хватает, лопает, при
этом чавкает страшно, носом шмыгает, икает, на пол харкает, кривым ногтем из
зуба что-то сгнившее достает, нюхает внимательно и съедает. И опять же --
сопли, сопли до колен. И перхоть. Да еще бородавка на носу, тьфу! Прямо всю
кухню заблевать хочется. И глазки, все семнадцать штук, бегают -- сразу
видно, что опять окурков без спросу нажралась.
Тут смотрим: батюшки-светы! -- а на ней уже детеныши копошатся, штук
двадцать. Когда успела? От кого? Детеныши липкие, головастые, пучеглазые,
полные колготки насраны, копошатся у мерзости на спине, сейчас свалятся и
весь дом козюлями перемажут.
В духовке не горят, в морозильнике не мерзнут и смотрят внимательно:
кого бы сожрать.
Но мы еще точно не знаем -- а вдруг эта мерзость не очень вредная? А
может, наоборот, полезная? Вдруг, если из нее ведро соплей нацедить и на
потолок плеснуть, то вся побелка обвалится, которую туда пятьдесят лет
каждый год намазывали? Мы же не пробовали. Или, например, настричь с нее
бородавок, на спирту настоять и выпить стакан натощак с похмелья, тогда что
получится? Страшно интересно.
Но тут мы заходим на кухню и видим, что бесстыжая мерзость уже влезла с
ногами прямо в холодильник и там бутылкой нашего кефира хрустит. И ладно бы
ей этот кефир на пользу пошел, так ведь нет! Весь кефир по харе размазался,
а мерзость пластмассовую бутылку дожевывает, хотя этих бутылок полное
мусорное ведро. А детишки кружком расселись и на родительницу пучатся:
ума-разума набираются.
Тут мы понимаем, что если сейчас же эту мерзость не окоротим, завтра
она уже сожрет три последних маринованных огурца, которые мы бережем на
какой-нибудь черный случай, например, если гости с водкой придут, и делаем
вот что: берем швабру, возвращаемся на кухню и тычем мерзости прямо в
кожаный мешок, который у нее с брюха свисает. А она как раз этот мешок перед
собой разложила и не налюбуется.
Как она завизжит! Как об потолок шмякнется! И оттуда вниз, на мойку, на
газплиту, на посуду -- все вдрызг, яишница недоеденная -- в стену, детишек
штук семь -- в брызги, и харей своей вонючей прямо в нашу сметану протухшую
шмяк! И в ванну за нами ломится, еще гаже, чем прежде. Хорошо, хоть щеколду
пока открывать не научилась. А потом уходит обратно к себе на кухню и там
нюни развешивает, аж соседи в дверь барабанят. С потолка у них течет, видите
ли. Нежные какие.
Может быть зря мы мерзость, шваброй-то. Вдруг ей этот мешок очень
сильно нужен? Вдруг она из него икру мечет?
Ладно, нагребем мы по углам трухи побольше, пусть она хоть с ног до
головы в ней изваляется, не жалко. И сосиску пусть сожрет, которая еще с
Нового Года на блюдечке лежать осталась.
Но так нам до сих пор и не понятно -- вредная эта мерзость или
полезная.
Однако вскоре все проясняется. Вот мы видим, как соседская старуха,
тоже противная, даром, что без соплей, подкрадывается к нашей двери и сует
под нее квитанцию за междугородные переговоры. А мерзость ее изнутри прямо
за эту квитанцию сквозь щель всасывает и там за дверью хрупает. Видно не
наелась она сосиской. Старушка-то что -- там еды-то на один зуб, и остается
от нее один измусоленный тапочек. А квитанция, та ничего -- лежит себе в
прихожей. На сто тридцать два рублика сорок семь копеечек. Недешевы нынче
переговоры-то.
Старушку кому-нибудь может быть и жалко, но зато мы-то теперь точно
знаем, что мерзость -- вредная, и нужно ее немедленно изводить, потому что
как-то она не в меру обжилась: обложила все вокруг яйцами, обклеила
паутиной, гною по колено из себя надавила и забила всю канализацию. Да еще
настроила в углу каких-то пыльных поганок, а в них что-то совсем уже
неприятно потрескивает.
Кроме того, недели через три старушкина племянница обязательно
хватится, пришлет милицию, а уж если милиция в доме заведется, ту уж точно
сроду не вытолкаешь.
А как ее изводить, спрашивается? Ну ладно, берем мы швабру и начинаем
потихоньку сгребать мерзость в сторону двери. А она хнычет, упирается.
Пригрелась на всем готовеньком, детки у ней новые в поганках зреют.
Просачивается мерзость обратно, за батарею присосками цепляется, попробуй
отдери.
Тогда мы делаем так: берем мусорное ведро и начинаем загружать туда
совком поганки. Мерзость нас за руки хватает, смотрит умоляюще, а мы хоть бы
что -- берем ведро, спускаемся вниз и вываливаем его прямо на помойку
посреди двора. А мерзость, вон она, уже вниз по лестнице шлепает, к грибам
подползает, три раза их пересчитывает и слезами горючими поливает.
Вот так-то у нас! Нечего было раковину на кухне засорять! А то, ишь
повадилась детишек своих обосраных под краном полоскать. Да еще всю лестницу
соплями изгваздала. Хуже подростков, честное слово.
В общем, мерзость мы извели и старушкиной племяннице глаза круглые
показали -- какая, мол, такая Анна Матвевна?
А мерзость тем временем двор осваивает. Те бомжи, которые уже совсем
ничего не соображали, в нее в первый же день вляпались, да там и сгинули. А
тех, которые еще чуть-чуть в своем уме были, она наловчилась на бутылки
ловить: выстроит посреди себя целый штабель ящиков, а в них бутылочки так на
солнце и горят! Бомжи прямо целыми шеренгами идут. А как дойдут, так даже
передраться как следует не успеют. Поминай как звали. Тишина, и пьяные нигде
не валяются. Хорошо!
Местные жители не нарадуются: прямо в мерзость мусор вываливают, всякой
тухлятиной подкармливают, за уборку платить не нужно.
А мерзость на бомжах да на тухлятине харю совсем уже невозможную наела:
на полдвора расползлась, семнадцатое поколение на ней поспевает, а глубина
соплей в иных местах уже до трех метров доходит.
Однако, начинают за мерзостью замечать, что она уже совсем к другим
старушкам пристрастилась -- к полезным, которые на лавочках сидят и следят
внимательно, чтобы все было правильно. Вот одна старушка пошла за молоком,
другая за крупой -- а возле мерзости родственники через два дня ботики с
мехом находят и шапочку вязаную. Ну, ясное дело, звонят они в милицию.
Милиция приезжает, из жигулишек выскакивает, глазки поросячьи
выпучивает и разводит дубинками в разные стороны: да что же вы тут такое
расплодили? Это, говорит, нужно вызывать санэпидстанцию. И задом, задом,
обратно к себе домой, на базар, среди петрушки устав караульной службы
блюсти.
А санэпидстанция что? Та вообще еле ноги унесла -- у нее мерзость
семьдесят кило наиновейшего дусту сожрала и чем-то едким главному отравителю
в рожу плюнула. Кое-как с него противогаз соскоблили.
В общем, махнули на мерзость рукой. Где совсем не пройти -- досочек
пробросили, кирпичей, тухлятину стали прямо из окон в мерзость вываливать, а
старушек всех на ключ заперли, чтобы не очень по двору шлялись.
А однажды снится нам сон.
Как будто встали мы среди ночи водички из под крана попить, в окошко
выглядываем -- мать честна! -- а там счастье привалило, чистый голливуд:
висит прямо посреди двора вертолет, а оттуда местный терминатор ботинки
кованые свесил и мерзость из огнемета поливает. А сам сигаретку курит, типа
не впервой ему. А вокруг оцепление и главный полковник в камуфляже и черных
очках рукава по локоть закатал. Еще бы рожу ваксой намазал. Смех да и
только. Мерзость-то сначала сидит смирно, но потом терминатор видно пару
поганок все же подпаливает. Вытаскивает тогда мерзость из себя щупальце
потолще, аккуратно берет вертолет за хвост и о соседнюю станцию метро слегка
постукивает. Терминатор с перепугу сразу же прямо в середину мерзости с
двадцати метров хлюпает, а когда гранаты от керосина занимаются, весь этот
голливуд отправляется по воздуху с горящими жопами прямо в сторону соседнего
дурдома.
У нас тоже стеклышки вылетают, но ничего -- не холодно, потому что
станция метро горит довольно хорошо и дает заметное тепло. Мы даже слегка
начинаем переживать -- как бы холодильник у нас не разморозился, а то из
него такая дрянь польется, какой ни одна мерзость из себя не выдавит.
Спускаемся мы вниз, а там дымище, мерзость хнычет, пузыри пускает.
Кругом пулеметы валяются, гранатометы и совсем уже какая-то неизвестная
дрянь. Ну, в таком хорошем хозяйстве, как у нас, всякая мелочь сгодится.
Собираем мы, чего унести можно, и домой возвращаемся.
А водички-то так и не попили! Заходим мы на кухню -- а там тетка сидит.
Откуда взялась, зачем? Ничего не понятно. Сиськи в разные стороны торчат,
зубов штук пятьдесят, сейчас сверху вспрыгнет, выебет до смерти, а потом
жрать ей накладывай, видали мы таких, спасибо. Такая уж дрянь иногда
приснится.
Мы, пока тетке такие глупые мысли в голову не взбрели, срочно суем ей в
каждую руку по гранатомету. Тетка, как велит ее женская природа, тут же
дергает гранатометы за все выступающие части, и мы наблюдаем, как вослед уже
бывшему соседу, улетающему в окно со спущенными штанами, разматывается рулон
розовой туалетной бумаги. Вот так-то. Холодильник наш ему, видишь ли, громко
дребезжал!
Тетка от такой неожиданности немедленно разевает рот и напускает лужу.
Можно подумать, что в первый раз увидела мужика с голой жопой, ага.
Но тут мы замечаем, что тетка начинает как-то неприятно второй
гранатомет ощупывать, после чего что-то происходит с фотографической нашей
памятью. То есть, видим мы, как тетка и какой-то полоумный шварценеггер
волочат нас по пыльному двору, солнышко светит, у нас черепушка сверху
наполовину снесенная, а у тетки в руках опять гранатомет и полиэтиленовый
пакет с какой-то серо-красной кашей, с нашими мозгами должно быть. А как мы
все тут оказались -- не помним, хоть режь. Какая-то неприятность вышла
должно быть. Опять, видно, тетка чего-то начудила.
Приносят нас в районную больницу. Тетка, сразу на входе, пуляет две
гранаты в регистратуру, чтобы тамошняя сука амбулаторную карту не
спрашивала. А сбрендивший шварценеггер нас на себе волочит вприпрыжку,
пузырики счастливые пускает, все ему теперь куличики.
После этого оказываемся мы в неизвестном кабинете, где доктор в очечках
что-то знай себе бубнит про флюорографию, микрореакцию, первый кабинет... Ах
ты сука!, -- удивляется тетка и всаживает гранату аккурат в середину
кишечно-инфекционного отделения, наловчилась уже. Все утки вдрызг, дрисня
фонтаном, зато доктор стоит весь в крапинку и уже на любое должностное
преступление согласный.
Заводит он свою центрифугу и процеживает через нее всю дрянь из
мешочка: что посерее -- в одну кювету, а что посопливее -- в другую.
Правильно-неправильно -- да хрена там в этой центрифуге разберешь, она же
крутится, как сумасшедшая, аж стекла дребезжат. Потом вываливает доктор всю
серую кашу из кюветы нам в остатки черепушки и даже ложкой выскребает, так
старается. Наконец нахлобучивает нам сверху оплешивевшую верхнюю половину и
током как ебанет! У нас только зубы -- клац!, и язык синий уже по полу
скачет. А доктор снова -- десять тыщ вольт еблысь!
Вот тут-то у нас в башке что-то чавкает. И встаем мы во весь свой
средний рост. Медленно-медленно. Глазками своими выпученными во все стороны
поворачиваем и в уме кулек шестнадцатеричных интегралов лузгаем, чтобы время
скоротать до установления ровно через три секунды нашей беспредельной власти
над вселенной, видимой нам до тех самых краев, на которых она сама под себя
заворачивается.
-- Угу, -- говорим мы, потому что язык на полу в мусоре валяется,
отпрыгался, -- угу, и одним шмыгом носа всю восточную Европу в гармошку
сморщиваем.
Но доктор-то, сволочь, пригнулся и снова как ебанет!..
И вот сидим мы в стеклянном гробу, воняем горелой пластмассой, и
сколько будет семью восемь вспомним, наверное, но только если очень крепко
задумаемся. А пока мы думаем, доктор уже язык с полу подобрал, об штаны
вытер и пришивает на место цыганской иглой. Язык воняет дрисней, карболкой,
у доктора руки невкусные, соленые -- вспотел, видать, сильно, пока мы Европу
морщили. И плачем мы, и размазываем по обгорелой харе грязные слезы, потому
что вселенная скукожилась в такую дрянь, которая сама под себя только ходить
может. И жалко нам, а чего, спрашивается, жалко? Мы уже и не помним.
И просыпаемся мы уже насовсем, пьем теплую воду из-под крана и смотрим
в окошко.
Скоро зима. От мерзости идет пар. Иногда из нее вылупляется глаз и
медленно куда-то улетает, покачиваясь в воздухе. И сопли, сопли, бесконечные
сопли сверкают под луной.
Красиво.
Насморк вот только нас мучает. Бородавка на носу вылезла, волдырь на
лбу вскочил и чешется -- третий глаз, должно быть.
Как проклюнется, там видно будет.
Василий Сергеевич однажды утром решил, что так дальше жить нельзя и
поехал в железнодорожную кассу на канале Грибоедова покупать билет на
Будогошь.
Заходит он в метро, спускается на эскалаторе и удивляется: вниз целая
толпа народу едет, просто не пропихнуться, а вверх эскалатор совсем пустой
идет. Должно быть, затор какой-то на линии, думает Василий Сергеевич, не
иначе кто-то опять с утра пива Балтика номер девять выпил и свалился на
путь. Зачем ее только, эту "Балтику" выпускают? Чистый же ерш.
Кое-как влез Василий Сергеевич в поезд, ухватился за поручень, висит.
Доезжает до станции Озерки -- а там опять то же самое: ни одного человека на
противоположной стороне нет. Проехали Удельную, Черную Речку -- просто
вымерло метро с той стороны. Но люди же должны стоять, поезда ждать? Нет, не
стоят. Непонятно это Василию Сергеевичу, совсем непонятно. Но всего
непонятнее то, что кроме самого Василия Сергеевича, никого эта загадка не
интересует. Очень у нас люди нелюбознательные. Нет, если вас трамваем
задавит или жена от вас с лилипутом убежит, их просто палкой не отгонишь,
это да.
Когда поезд тронулся с Петроградской, сзади в тоннеле что-то
обрушилось. "Это что же такое происходит?" -- опять недоумевает Василий
Семенович.
А две старухи, над которыми он на поручнях висит, как раз про огуречную
рассаду спорят. "Тьфу на вас, дуры какие, -- думает Василий Семенович, --
Вам хоть светопреставление устрой, вы все одно про цены на постное масло
талдычить будете".
Вышел Василий Семенович на Невском Проспекте и пошел в кассу. Приходит
-- а кассы нет. То есть, не то, чтобы закрыта или на ремонте: нет кассы, как
будто и не было никогда. Газончик на ее месте вытоптанный, бумажки валяются,
забулдыга какой-то в урне роется.
Оглядывается Василий Семенович вокруг: опять что-то не так. Ну не так,
и все. Ага, соображает: а где же Казанский Собор, спрашивается? Только что
был! Один памятник Кутузову от него остался. Да и тот неважный -- очень уж
нос у него уныло висит.
"В чем дело? -- спрашивает Василий Семенович неизвестно у кого. -- Что
все это значит?"
Возвращается назад к метро -- а метро тоже нет! Стоит голубой дом, в
нем булочная, рядом бабушки сигаретами торгуют. "Извините, -- спрашивает
Василий Семенович какую-то очень петербуржскую старушку, они еще иногда
попадаются, -- А где же метро?"
"Какое метро, молодой человек? -- удивляется старушка. -- Тут вам не
Москва какая-нибудь, чтобы под землей трястись. Конечно, в Москве наверху и
посмотреть не на что, вот они на метро свое и любуются. А у нас тут
город-музей. Да вы посмотрите вокруг -- какая красота!"
Смотрит Василий Семенович вокруг: мать честна! А где же канал
Грибоедова? Куда подевался? И Адмиралтейства почему не видно, а?
Поворачивается он, чтобы старушку расспросить -- так и старушки уже нет!
Главное, не уследишь: смотришь на дом -- стоит, как влитой, чуть
отвернулся -- нет дома. Уже половину Невского как корова языком слизнула.
"Ну, хорошо, -- думает Василий Семенович, -- сейчас я вам устрою!"
Крепко зажмуривается, и стоит так с минуту, даже не дышит. Открывает он
глаза -- кругом чисто поле. Лесок на пригорке. Вечер.
"Но Нева-то должна остаться?" -- тупо думает Василий Семенович, и
бредет туда, где должна быть Нева. А она действительно никуда не делась, вот
радость какая. Течет, правда, не в ту сторону, но и на том спасибо. Посидел
Василий Семенович на бережку, камушки в воду покидал. А что еще на берегу
делать -- топиться что ли?
Тут совсем темнеть стало. Дошел Василий Семенович до леса, нагреб сухих
листьев и лег спать. Утро вечера мудренее.
А среди ночи пришли серые волки и сожрали Василия Семеновича. А он даже
не проснулся.
Так ни хрена он ничего и не понял.
Один фокусник выкинул такую штуку: взял и распилил ножовкой живую
женщину.
Он вышел на арену и спросил, кого распилить ножовкой? Эта женщина из
второго ряда и выскочила. Может, клюкнула лишнего, а может, из деревни
приехала -- не знала она, что пилят всегда только специальных подставных
женщин, которым все как с гуся вода.
Ну и распилил ее фокусник напополам, всю арену кровищей залил, сам весь
перемазался, как свинья. Женщина сначала орала, а потом ничего, затихла.
Допилил он ее, раскланялся и собрался за кулисы уйти. А публика ногами
топает: требует женщину обратно. Фокусник руками разводит: "Как же я вам ее
обратно отдам, если у вас на глазах только что ее распилил? Я же фокусник, а
не волшебник!"
Тут одна старуха как закричит, что мало того, что крупа в магазине
каждый день дорожает, так еще и живых людей при всем честном народе среди
бела дня ножовками пилят, да еще деньги с них за это дерут!
Набросилась публика на фокусника, чтобы его на части разорвать, но, к
счастью, милиция его спасла и в тюрьму посадила.
Стали в тюрьме выяснять -- может быть это сумасшедший фокусник? Привели
к нему доктора, тот его молоточком постучал, про папу-маму расспросил --
нет, совершенно нормальный! Такого нормального не каждый день и на улице-то
встретишь.
"Зачем, -- спрашивает доктор, -- вы живую женщину распилили?" "А как
же? -- удивляется фокусник. -- Я же при всех пообещал, что распилю, мне что,
перед людьми позориться? Давши слово -- держись!"
В общем, взяли этого фокусника и расстреляли, раз он не сумасшедший.
А за что расстреляли, спрашивается? Он же с ножовкой за этой женщиной
не гонялся, она сама к нему пришла.
А его взяли и расстреляли. Надо же.
С одним водителем приключилась такая незадача: от него уехал его
собственный троллейбус.
Водитель вышел на перекрестке, когда у троллейбуса слетели рога, а
какой-то рычажок выключить забыл. Или сломалось что-то, это не важно. Важно,
что когда он поставил рога на место, троллейбус взвыл и уехал.
Пассажиры делали водителю какие-то знаки в заднее окно, потом
троллейбус затерялся в толпе грузовиков, а водитель все стоял неподвижно и
смотрел ему вслед.
"Ну вот... И троллейбус тоже..." -- сказал он наконец, вздохнул и пошел
в рюмочную.
Там он заказал стакан водки, выпил, поднял воротник тулупа и,
ссутулившись, пошел домой.
Любовь -- это очень прекрасное чувство.
Когда человек влюбленный, это чувство захватывает его целиком, без
остатка. Он запросто продаст Родину, отца родного, мать-старушку, он
украдет, зарежет, подожжет, и даже сам не сообразит, чего наделал.
Со стороны влюбленные производят неприятное впечатление.
Оставишь их одних на пять минут, кофе поставишь, вернешься -- а они уже
на пол свалились. Или сидят, но рожи красные, глаза выпученные и языки
мокрые. И сопят.
Влюбленные вообще много сопят, чмокают и хлюпают. Из них все время
что-то течет. Если влюбленных сдуру положить спать на новую простыню, они ее
так изгваздают, что только выбросить.
Если влюбленный один, то у него есть Предмет Любви.
Если Предмет Любви по легкомыслию впустит такого влюбленного хоть на
пять сантиметров внурь, он тут же там располагается как маршал Рокоссовский
в немецком городе, вводит коммендантский час и расстрел на месте, берет под
контроль внутреннюю секрецию и месячный цикл. При этом, он редко оставляет
потомство, потому что все время спрашивает: "Тебе хорошо? А как тебе хорошо?
Как в прошлый раз или по-другому? А как по-другому?"
Зато когда влюбленного оттуда прогоняют, он немедленно режет вены и
выпрыгивает в окошко. Звонит через два часа в жопу пьяный и посылает на хуй.
Через две минуты опять звонит, просит прощения и плачет. Такие влюбленные
вообще много плачут, шмыгают носом и голос у них срывается.
Одинокого влюбленного на улице видно за километр: голова у него
трясется, потому что газом травился, но выжил; идет он раскорякой, потому
что в окошко прыгал, но за сучок зацепился и мошонку порвал. А на вены его
вообще лучше не смотреть -- фарш магазинный, а не вены. Но при этом бодрый:
глаза горят, облизывается, потому что как раз идет Выяснять Отношения. Он
перед этим всю ночь Предмету Страсти по телефону звонил, двадцать четыре
раза по сто двенадцать гудков, а теперь торопится в дверь тарабанить, чтобы
задавать Вопросы. Вопросы у него такие: "Ты думаешь, я ничего не понимаю?",
"Почему ты не хочешь меня понять?" и "Что с тобой происходит?".
Еще он говорит: "Если я тебе надоел, то ты так и скажи" и "Я могу уйти
хоть сейчас, но мне небезразлична твоя судьба". Ответов он никаких не
слушает, потому что и так их все знает.
А еще иногда он напишет стишок и всем показывает, стыда у них вообще
никакого нет.
В целом же, влюбленные -- милые и полезные существа. О них слагают
песни и пишут книги. Чучело влюбленного с телефонной трубкой в руке легко
может украсить экспозицию любого краеведческого музея, хоть в Бугульме, хоть
в Абакане.
И если вам незнакомо это самое прекрасное из чувств, вас это не
украшает.
К сожалению, вы -- примитивное убогое существо, мало чем отличающееся
от виноградной улитки или древесного гриба. На вас даже смотреть противно,
не то, что разговаривать.
До свидания.
Проснулся под утро попить теплой воды из под крана. Как-то зелено.
Выглянул в окошко: снег. Светится. Вот же, блядь, погодка, а? Май месяц
называется. Я думаю, это все потому что в космос летают, сволочи, озоновые
дыры пробивают. Надо запретить летать в космос, они же еще, знаете, говно
выбрасывают которое втроем за полгода насерут, а оно потом нам на головы
валится. Говно, оно в атмосфере не горит и в воде не тонет, на то оно и
говно.
По радио передали, что курс доллара семь копеек за сто. А у меня
никаких долларов все равно не осталось.
Посреди площади сидит милиционер и плачет. Наверное, с ума сошел. Это
бывает. С милиционерами реже, чем со всеми остальными, но тоже бывает. Они
ведь почти люди, мало ли что там у них разладиться может -- свисток потерял
или еще что-нибудь.
Африка утонула. Раскололась на четыре части, три утонули, а четвертая
улетела и ебнулась в Австралию. Австралия вдребезги. Негров ни одного живого
не осталось, ни единого. Даже те, которые в Америке жили, все умерли. Кто
стоял, кто сидел, кто в баскетбол играл -- хлоп, и нету. Умерли. Одни зубы
на полу лежат. Жалко, конечно, они веселые были, все пели, плясали, в ладоши
хлопали.
В Москве нефть нашлась. Много. По пояс. Все перемазались как свиньи,
грязные, воняют, липкие, глаза бы на этих москвичей не смотрели. Теперь зато
никто там не курит и свет не включает: ебнет потому что.
Президент повесился. Пришел утром веселый, шутил, потом попросил в
кабинет стакан чаю с лимоном, принесли, а он уже холодный, чай-то.
Потарабанил пальцами по столу и повесился. Хороший был президент, совсем
почти новый, еще служил бы и служил. Вот оно как бывает.
Я на работу пришел -- никто не здоровается. Поработал, приношу. Деньги,
говорю, давайте. "Это что?" -- спрашивают. "Работа", -- отвечаю. "Какая
работа?" "Вот, вот и вот", -- показываю. "Зачем?" -- спрашивают. "Чтобы
красиво было, вот звездочки, видите -- тут и тут". "А ты кто? -- спрашивают.
-- Мы тебя в первый раз видим, а ну пошел нахуй отсюда".
Ну нахуй и нахуй, как будто меня никто раньше не посылал. Денег не
дали, конечно. Да на них все равно ничего хорошего не купишь -- во всех
магазинах одни гвозди отравленные продают. В продуктовом, в книжном , в
рыбном -- гвозди. Где-то нахваливают, дескать, сильно хорошо отравленные, а
другие морду воротят, мол хочешь бери, хочешь не бери, насрать нам.
Ну и мне насрать. Пошел домой, спать лег.
Проснулся утром -- тепло, снег растаял, одни лужи зеленые.
Включил радио. Доллар починили: что-то купили, что-то продали и спасли.
Тысячу рублей он теперь стоит.
Африка местами всплыла, местами подсыпали, чтобы карту не
перерисовывать. Австралию бросили как есть -- от нее все равно никакого
толку не было.
Нашли одного негра -- он пьяный в холодильнике заснул, из него теперь
остальных негров обратно наделают.
Нефть из Москвы через метро назад в Сибирь вытекла. Отмываются.
Бензином, водкой, шампунем, у кого что в доме есть.
Президента нового привели, точно такого же, у них там еще много есть,
оказывается.
Я пришел на работу, пожали руку, спросили про здоровье, деток. Денег
опять не дали. Не помним говорят, ничего не помним, как отрезало.
В магазины все обратно привезли. Гвоздей -- ни за какие деньги не
купишь. Ни отравленных, ни простых, но разбираются потихоньку.
Нихуя-то в этой жизни не происходит.
Ни-ху-я.
Совесть является одним из омерзительнейших свойств человеческой
природы.
К примеру: человек подкараулил кого-нибудь в лесочке, расчленил,
надругался в свое удовольствие, радуется. Как вдруг изнутри него раздается
нудный голос: дескать, мало того, что сам перемазался как свинья, так еще и
нагадил тут, намусорил, кто это за тобой убирать будет? Человек начинает
нервничать и, чтобы заглушить неприятный голос и как-то развеяться, идет и
расчленяет кого-нибудь еще. Тут голос вообще начинает орать как диктор
левитан, и человек, обезумев, начинает расчленять вообще всех, кто под руку
попадется.
Вот вам и еще один чикатилло.
Или, скажем, поручат кому-нибудь закупить подгузников для домов малютки
крайнего севера, а он вместо подгузников купит себе джип ландкрузер. И ездил
бы себе, радовался, но вдруг возьмет да и загрустит: я тут в теплой машине
сижу, а малютки-то? С мокрыми-то жопами? Да на крайнем севере, а? Вылезет из
джипа и подарит сто долларов сироте, который как раз из урны завтракает.
Сирота, ясное дело, тут же закажет себе водки, девочек, марафету, да и
окочурится под вечер от такого невыносимого удовольствия.
Или еще: живет человек, иной раз выпивает, не без этого, кто сейчас не
выпивает. Ну, приползет домой на карачках, даст жене в рыло да и заснет. А
она с него сапоги стащит, портянки заскорузлые размотает и в коечку уложит.
Рассольчику возле коечки поставит и сама рядышком прикорнет. Он утром
проспится, голова трещит, зуб выбит, а от жены ни одного слова упрека: вот
тебе все чистенькое, а вот тебе огурчик. Святая женщина, святая. Стыдно ему,
просто сил нет. Ну и зарубит ее как-нибудь по пьянке, кто ж такое вытерпит.
Поэтому, если вы просыпаетесь утром и думаете: "Ой, блядь! И чего же
это я такое вчера отчебучил? И зачем это я такое сделал?" -- это означает,
что внутри вас поселился мерзкий карлик, который решил, что он тут один
знает, что такое хорошо и что такое плохо. Если его немедленно не придушить,
он вскоре будет ходить внутри вас в кальсонах, зевать, чесаться, заведет
себе кресло-качалку, тапочки, пригласит родственников и будет бубнить,
бубнить и бубнить, пока вы не начнете шипеть, щелкать и заикаться, как
органчик из произведения писателя Салтыкова-Щедрина.
Уничтожают этого карлика так: идут и сдаются в дурдом. Потому что если
вы не сдадитесь в дурдом сами, за вами оттуда все равно приедут и будут
больно бить по дороге и во время заполнения амбулаторной карты. В дурдоме вы
должны попросить себе самый отупляющий и оболванивающий из всех пыточных
курсов лечения. В страданиях, говорят, душа укрепляется. Если лечение будет
успешным, то душа ваша укрепится так, что из дурдома вы выйдете
чурбан-чурбаном.
Но не спешите радоваться: сначала нужно точно убедиться в том, что вас
хорошо вылечили.
Для этого нужно изловить самую белую и пушистую кошечку, которую только
можно найти, желательно с розовым бантиком на шее, прибить ее гвоздем к
дереву и бросать в нее обломками кирпичей, пока кошечка не превратится в
тряпку. Если при этом у вас возникнут неприятные ощущения -- значит, вас
плохо лечили, нужно идти скандалить назад в дурдом -- пусть они за это
денюжки платят.
И еще радуйтесь, что вовремя это дело заметили. Ведь могли бы сразу
пойти и сожрать живого младенца или изнасиловать свою первую учительницу, а
потом бы так сильно распереживались, что вам бы уже никакая лоботомия не
помогла.
В общем, главное -- не опускать руки. В одном дурдоме не помогли -- в
другом помогут. Не может так быть, чтобы нигде не помогли, не может.
Однажды на моем балконе свила гнездо Птица Мира.
Я как-то пожалел выгрести совком для мусора это гнездо, там лежали два
грязненьких яйца, одно поменьше, другое побольше. Из того, которое побольше,
вылупилось очень неприятное Существо, покрытое жесткими серыми волосами.
Потом я его за какими-то важными делами забросил, а однажды выглянул на
балкон -- еееб твою мать!: висит под потолком огромное, черное, как
ворон-невермор, но вниз головой, с красными глазами, страшное.
В общем, прижилось. Иногда гремит подоконником:водит своих баб по
родным местам, типа вот моя деревня. Потом ебет их на балконе и кажется
пожирает, потому что перьев очень много.
Если у кого-то нет джипа, он не знает, что к каждому джипу прилагается
кассета с Музычкой.
Эту Музычку все слышали, когда Джип проезжает мимо: буц-буц-буц. Но ни
у кого такой Музычки дома нет.
У меня тоже нет джипа, но я все знаю -- я однажды переводил Секретную
Инструкцию К Джипу, там было написано про круз-контрол и другие Тайные Вещи,
но главное что про Музычку.
Так вот.
На каждой кассете записан КОД. Если такую кассету дать кому-то
переписать, то по этому КОДУ можно определить, с какого джипа эта кассета.
А когда определят, тогда не обижайся. Поедет такой человек на своем
джипе за границу, пусть даже в финляндию чухонскую, а пограничник посмотрит
в компьютер и скажет, мол, очень будем счастливы с радостью пропустить вас
лет через пятьдесят если больше ничего не натворите, следующий пожалуйста.
И ничего больше с таким джипом сделать нельзя: ни продать, ни починить
-- все боятся, потому что джип этот Порченый. И гаишники по рации передают:
тут джип к тебе едет Порченый, тормозни-ка его тоже и следующему передай.
На таком джипе нужно сразу же ебнуться в камаз на Кольцевой Дороге и
бросить его там нахуй, пусть разворовывают все. Нельзя даже сигареты из него
забрать.
Не то однажды будет его хозяин возвращаться домой, а под колесом у него
хрустнет. Выйдет он посмотреть -- а там МАТЬ его лежит, старенькая старушка:
выбежала сыночку котлеток купить пожарить, проголодался наверное. И смотрит
в небо черное: за что же ты меня так, сынок?
Да. А тут стою на остановке, маршрутку жду, а мимо москвич едет, и из
него: буц-буц-буц. Вот это да, думаю, кто же это Музычку москвичу продал, не
побоялся?
Тут москвич останавливается, стекла опускает -- нет, наебка:
агата-кристи технопоп буцкает.
У меня часы однажды такие же были, исейко назывались. Два часа хорошо
шли, а потом минутная стрелка за часовую зацепилась, да так потом вместе и
крутились, только очень медленно, за день часа на два, не больше.
Один мужчина пришел к доктору чтобы тот вылечил ему насморк. Но
оказалось, что доктор умер. Тогда мужчина надел на себя докторский халат и
шапочку и стал принимать других больных, будто бы он доктор. И специально
выписал всем Очень Ядовитые таблетки, от которых все больные тоже умерли. А
себе он выписал Хорошие Полезные таблетки, но все перепутал, выпил вместо
них плохие и умер. Когда про это узнали, то главного врача и других врачей,
и нянечек, и даже уборщицу бабу Дусю вывели во двор больницы и расстреляли
всех, а потом выбросили на помойку, даже не похоронили по-человечески. Они
от этого все превратились в крюгеров, пришли во сне к тем, кто их
расстрелял, порезали их и съели. А потом еще пошли к родственникам и тоже их
съели. И знакомых всех съели, даже если кто-то просто по телефону ошибся
позвонил. А все кого они съели, тоже стали крюгеры и тоже стали всех резать.
Многие даже и не ели уже потому что не лезло, так сильно обожрались. Мизинец
с ноги откусят и хрустят, деликатес у них считается. Потом уже когда вообще
всех съели, спохватились конечно -- сниться-то уже некому. Ну, постояли,
плечами пожали, взялись за руки да и лопнули все. И вообще никого не стало.
Одна только старуха в Сибирской Тайге живая осталась, потому что была слепая
глухая идиотская дура и ничего не знала, про то что на свете творится. И
родственников у нее никаких не было потому что их всех Медведь сожрал. Пошла
эта идиотская старуха за перловой крупой в деревню, а в магазине никого нет.
И крупу продать некому. Кричала старуха, кричала, да так и померла с голоду.
И куры ее так и не дождались, подохли. И Медведь пришел последнюю старуху
сожрать, сидел-сидел, расстроился, пошел и объелся плохих поганок. До утра
плясал, а потом насрал большую Кучу и тоже сдох.
Все. Всем спать.
Людей необходимо уничтожать.
От них уже просто житья никакого не стало: в метро сесть некуда, в
магазинах не протолкнешься, семечками все заплевали.
Люди расхватали все прекрасные вещи: зайдешь в магазин, а там остались
одни картонные сосиски и кособокие пиджаки. Даже продавцы уже спохватились:
на те вещи, которые им самим нравятся, они специально ломят такие цены,
чтобы никто не купил.
И главное, нет от них никакого спасения.
Запрешься у себя в квартире, так нет: звонят, сволочи! В дверь, по
телефону, в пять утра, сорок восемь звонков. "Да!!! Алло!!!" "Что
новенького?" -- спрашивают. Всех уничтожать.
Чтобы от людей убежать, нужно сначала полчаса в метро на эскалатор
проталкиваться, потом в электричке два часа про пластмассовые чудо-веревки
слушать и еще час через бурьян в самую черную чащу прогрызаться, чтобы
выйти, наконец, на поляну. А там уже насрано, в самой середине. И бутылка от
кока-колы.
Пустыня, джомолунгма, антарктида, луна -- нигде спасения нет. Вылезут и
бутылочку спросят. Или как дела.
Поэтому -- уничтожать.
Для начала нужно всем желающим раздать автоматы и сказать, что им
ничего не будет.
Уже через день половина начальников, зятьев, тещ, свекровей и
тамбовских родственников будет валяться в лесопосадке.
Трамваи утопить, метро засыпать, нечего шастать туда-сюда, пусть дома
сидят, детей воспитывают как следует, а то все стены хуями изрисовали уже.
Отключить воду. Когда спросят, где вода, ответить: "Выпили. Сами
знаете, кто".
Бани взорвать, сказать, что чеченцы. Электричество отключить, сказать,
что хохлы.
Через неделю еще живых собрать на площади и рассчитать на
первый-четвертый. Первых-вторых расстрелять на месте, третьих объявить
сраным говном, четвертых -- сверхчеловеками.
Сраное говно поселить в бараки и кормить червивым горохом.
Сверхчеловеков поселить в Кремль и Эрмитаж, и кормить одними устрицами. В
туалет не выпускать. Каждую пятницу проводить среди сверхчеловеков розыгрыш
лотереи. Кто выиграл, того уничтожать.
Установить полную диктатуру. Диктатора назначать по понедельникам из
сраного говна. В воскресенье вечером расстреливать. С вечера воскресенья до
утра понедельника -- полная анархия. Все ебут всех. Кого не ебут, того
уничтожать. В шесть утра все на работу.
Через год оставшихся посадить в баржу и утопить.
Выйти на поляну, проверить -- если опять насрано, все повторить. |
